Конечно же, на салатовой майке поперек ее груди  золотыми буквами было написано слово Versace. Похожая на огромный пирог, обесцвеченная - по законам лучших оптовых рынков Украины - Наталка сидела на нижней полке моего плацкартного отсека, прямо напротив, и грызла семечки. Затем - из ниоткуда - перед моим лицом появилась большая челночная сумка, которую две руки с очень  длинными и очень акриловыми когтями заталкивали наверх.  Вторая девушка, да, Оксана - как вы догадались? - крашенная  в малиновый оттенок, тоже блистала новогодней бижутерией.  Хотя, впрочем, может и не совсем бижутерией. Четвертой нашей соседкой до Львова – все ехали до Львова – стала пожилая женщина с вытянутым носом. Она говорила мало, односложно и тихо. В отличие от двух других девушек, как  я поняла позже, девушек моего возраста. Но в момент нашего знакомства все трое показались мне одинаково взрослыми тётками.

Пятнадцать лет «свободы» не прошли для моего поколения бесследно.  Они стерли интеллект, здоровье, молодость, будущее многих – ластиками челночных сумок, перевязок кавказской войны, пятен нефти.  Покачивая вьетнамкой на ноге, сидела напротив одна из моих таких вероятных, но не прожитых жизней. И говорила:
- И вот, девочки,  тогда челноки поселились в номерах по двое, двадцать мужиков, для экономии, представляете? В Дели газеты в тот же день вышли с заголовками: «Индию посетила делегация советских гомосексуалистов»… Какие разборки были потом, страсть! – Наталка говорила на русском, иногда переходя на суржик. Такая усталая речь человека без родины, переезжающего из страны в страну. Проснувшись утром, он первым делом вспоминает, в каком он городе, исходя из даты и сети на мобиле.

- Мы йдэмо на тачке, а Ярославчик, нибы  в нёго шило, скачет. Нас останавливает гаишник. «Платите, у вас ребенок на переднем сидении…» Ну, я набираю куму, Билосевичу, да: «Опять твои собаки озверели, говорю, кумэ» и передаю трубку гаишнику. «Да сколько ж  можно», - возмущается гаишник, - «каждый второй Ваш знайомый. Шо? Шо-шо? Добрэ… Выбачтэ, нэ знав, что вы кума…» Вот такие у нас во Львове дела. Если бы не Билосевич, я бы разорилась на них. Дом у меня загородом, три этажа, отделываем десять лет, много возим вещей, и всюду эти собаки. (в трубку) Алё! Цэ хто? Цэ ты, Мухамед? Да, всё добре. Прямо на стадиони? Ничого соби! За кого болеешь, за нас? Ото добрэ! Шо? Нэ за фашистов же. Ото так! Шо? Гол? Пьетэ? А Мустафа за кого? У, сучара! Ну то так, ше трошки лышылося. Зара будэм. Добрэ. Так…   

Тут соседи вытащили гору кур, яиц, вареных картошек, соленых огурцов,  колбасы и, предлагая то и дело мне тоже присоединиться к ним, продолжили общаться…

Есть такое странное состояние, которое наступает после любви – после острого психотического состояния, я имею ввиду - долгоиграющий момент перехода к  ненависти. Когда само чувство еще велико, но некая пересыщенность проблемами наполняет сердце отвращением  к предмету увлечения.  Что-то подобное по отношению к моим милым спутницам, смесь любви и гадливости, я испытывала всю дорогу.  Это были люди, видевшие мир, но видевшие его через клетку челночной сумки. Люди, знавшие жизнь – в отличие от меня - и умеющие устраиваться в этой жизни, но меряющие счастье благоустроенностью вокзальных туалетов и кабаков.  Простоватые и наивные, очень добрые и честные, прямые, как рельс, но живущие вне мира человеческого,  летающие, но низэнько-низэнько.

- Я смотрю на его китайское лыце – три дня уже не спала и говорю: «Качпара?» Он удивленно молчит. – Рассказывает Оксана. – Я ему: «Что же ты, сука, делаешь вид, что не понимаешь меня? Качпара!» - А китаец такой рослый, для нас даже рослый, молчит, стоит. Из-за его спины выходит наша украинская баба и кажэ: «Дивкы, вы шо спрашиваете? Он по-турецьки в мэне нэ балакае…»

- «Сяся» надо было, спрашивать, точно! – смеётся Наталка,

- «Сяся!» Ну мы там даже чай сели пить, подружились.  Хотя про суку он понял. Выхлоп был огромный тогда. Тысяча процентов. Оказалось, ездила, как мы, но из Владивостока. Вышла замуж, теперь на оптовом торгует. Тоже, как я, на Галычине стеснялась торговать, теперь на китайском рынке нормально сэбэ почуваэ. Качпара, короче…
Примерно на качпаре я спрыгнула вниз и села возле самой пожилой дамы. Наталка посмотрела на меня оценивающе. Очевидно, она поняла всё и сразу.  Мои джины спадали чудовищно, я не знаю, на чем держались, на самом деле,  я достала марлевый черный платок и завязала его вместо пояса.

- Хочешь шоколадку? – спросила Наталка.

- Нет, я после родов худею, - пришлось соврать. Хотя получилось все равно смазано. Было видно, что остальные тетки не то, чтобы не худеют после родов, они после абортов не отходят. То есть задело их все равно высказывание.

- Да я уж вижу, молодец, - дружелюбно вмешалась складчатая Оксана. - А муж как, одобряет?

- Ну да, - соврала я во второй раз и подумала, что быть мне теперь в следующей жизни жабой.  Никакого мужа не наблюдалось много лет. В буквальном смысле. Однажды увидала его на встречном эскалаторе и сначала подумала, что это едет бонхэд уродливый. По одежде, по желтому балахону, который сама покупала однажды днём, когда ползла из больницы – в тот день я позвонила – не мужу, нет, своему любимому – сказала: «Мне плохо, не могу доехать домой, можешь прийти ко мне» – он бросил трубку : «Я сплю, отстань» - я пошла сидеть на лавке много часов, прислонившись к остановке, а когда перестала кружиться голова - пошла в ближайший магазин и купила эту кофту - по желтому балахону узнала, что нет, не бонхэд, мой муж.

- Хосе эрэс ту? – Наталка снова говорила по телефону. Си синко дэпартиерон а наранхас…  Синко мас кларо? И трес ховэнитас пара Ольга? Си ло арэ но ольвида ми комисьон... комо эстас, комо эста ту керида? Си буэльво дэ Туркиш грасьяс тодо эста бьен…

- К кому едешь? – спросила Оксана, перекрикнув Наталку.

Стоило бы ответить – «Ни к кому». Но, в общем, я подождала, пока Наталка договорит и сказала, что еду к Алику - брать у него интервью. Алик – мой друг из Львова. Хиппи. Оказалось, девушки видели его. И Пензеля на рекламе пива видели. Так-я-что-журналист? Видимо, для вас - да. Ахх, быть в следующей жизни жабой, без всяких сомнений.

- Алле! Шо? Вася, ты вжэ с ландышами чэкаешь? Добре, ше час и дойидэмо! Ты чекай, чекай… (положив трубку) Да, уже на вокзале стоит, ага, еще бы, такие деньги едут, думаю, и не один ждет, а с парнями. Дывно, шо вид Кыйива нэ бижать.

Галина, женщина 50 лет, которая в основном молчала, тоже поддержала разговор. Ее единственная история была про сбор орехов:

- И вот мы рассыпали на чердаке  орехи, чтобы высушить - и уехали на неделю. Приезжаем – только шкорлупки. Билка всё пэрэтаскала. Та сама билка, шо коло нашего дома жие. Три мешка горихив.

Мне сразу представилась эта жадная украинская белка, которая носит по нескольку орехов за раз. Несмотря на то, что съесть она не сможет эти три мешка орехов ни за зиму, ни за всю свою жизнь, и пропадут эти орехи - даже если немногочисленные животные всего леска придут на помощь.

- Как три мешка?

- А чому ни? То  ж была наша, украинская белка.

Наша украинская белка, вцепившаяся в старые автобусы, рассыпающиеся на детали электрички, обшарпанные поезда, дребезжащие самолетики. Тащит свои орехи, свои индийские ковры,  своё турецкое золото. Мокнет под дождем, давясь за три копейки, но с широким размахом старается заплатить за всех. Разламывает хлеб и разливает водку поровну – тем, кто сегодня с ней ночью - в ее доме, в ее купе, она пахнет самыми паршивыми на свете сигаретами и смесью прочих гадких ароматов дороги.  Рожает, свиноподобная, невменяемых детей и выкармливает их упорно и самоотверженно.  И в общем комке грызущихся из-за добычи она почти уже незаметна. Неотличима от остальных нелюдей.